Неточные совпадения
По заслугам и просьбе
отца ее, кларнетиста Саввы, дед мой взял ее в верх — находиться в числе женской прислуги
бабушки.
Среди кладбища каменная церковь, с зеленым куполом, в которую он раза два в год ходил с
отцом и с матерью к обедне, когда служились панихиды по его
бабушке, умершей уже давно и которую он никогда не видал.
— В таком разе идем, — и
бабушка послала девушку сказать
отцу Василию, что она придет к нему попозже, а пока мы отправились с нею на ярмарку.
— Простые, грубые игрушки нравились ему больше затейливых и дорогих, — быстро-быстро и захлебываясь словами, говорил
отец;
бабушка, важно качая седою, пышно причесанной головой, подтверждала, вздыхая...
Клим был слаб здоровьем, и это усиливало любовь матери;
отец чувствовал себя виноватым в том, что дал сыну неудачное имя,
бабушка, находя имя «мужицким», считала, что ребенка обидели, а чадолюбивый дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда
отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и
бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но
бабушка не пустила ее.
Это было очень обидно слышать, возбуждало неприязнь к дедушке и робость пред ним. Клим верил
отцу: все хорошее выдумано — игрушки, конфеты, книги с картинками, стихи — все. Заказывая обед,
бабушка часто говорит кухарке...
Отец рассказывал лучше
бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что
отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Самое значительное и очень неприятное рассказал Климу о народе
отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый и мягонький, как цыпленок, уютно лежал на диване, — он умел лежать удивительно уютно. Клим, положа голову на шерстяную грудь его, гладил ладонью лайковые щеки
отца, тугие, как новый резиновый мяч.
Отец спросил: что сегодня говорила
бабушка на уроке закона божия?
Но мать, не слушая
отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не было у него;
отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти
бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Из рассказов
отца, матери,
бабушки гостям Клим узнал о себе немало удивительного и важного: оказалось, что он, будучи еще совсем маленьким, заметно отличался от своих сверстников.
— Была бы несчастнейшее создание — верю,
бабушка, — и потому, если Марфенька пересказала вам мой разговор, то она должна была также сказать, что я понял ее и что последний мой совет был — не выходить из вашей воли и слушаться
отца Василья…
— Вишь как, точно родному
отцу обрадовался! А сколько свечей изводит он с этими романами да драмами: по четыре свечки за ночь! — рассуждала экономная
бабушка шепотом.
— Нет: иногда, как заговорят об этом,
бабушка побранит… Заплачу, и пройдет, и опять делаюсь весела, и все, что говорит
отец Василий, — будто не мое дело! Вот что худо!
У
бабушки был свой капитал, выделенный ей из семьи, своя родовая деревенька; она осталась девушкой, и после смерти
отца и матери Райского, ее племянника и племянницы, поселилась в этом маленьком именьице.
— А то вот и довели себя до добра, — продолжала
бабушка, — если б она спросила
отца или матери, так до этого бы не дошло. Ты что скажешь, Верочка?
— Ни ему, ни мне, никому на свете… помни, Марфенька, это: люби, кто понравится, но прячь это глубоко в душе своей, не давай воли ни себе, ни ему, пока… позволит
бабушка и
отец Василий. Помни проповедь его…
Деда его, то есть самого господина Миусова,
отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не было в живых; овдовевшая супруга его,
бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у него в дворовой избе.
Роковой день приближался, все становилось страшнее и страшнее. Я смотрел на доктора и на таинственное лицо «
бабушки» с подобострастием. Ни Наташа, ни я, ни наша молодая горничная не смыслили ничего; по счастию, к нам из Москвы приехала, по просьбе моего
отца, на это время одна пожилая дама, умная, практическая и распорядительная. Прасковья Андреевна, видя нашу беспомощность, взяла самодержавно бразды правления, я повиновался, как негр.
Еще когда он посещал университет, умерла у него старуха
бабушка, оставив любимцу внуку в наших местах небольшое, но устроенное имение, душ около двухсот. Там он, окончивши курс, и приютился, отказавшись в пользу сестер от своей части в имении
отца и матери. Приехавши, сделал соседям визиты, заявляя, что ни в казне, ни по выборам служить не намерен, соперником ни для кого не явится, а будет жить в своем Веригине вольным казаком.
Если бы я имел ясное понятие о творении, то, вероятно, сказал бы тогда, что мой
отец (которого я знал хромым) так и был создан с палкой в руке, что
бабушку бог сотворил именно
бабушкой, что мать моя всегда была такая же красивая голубоглазая женщина с русой косой, что даже сарай за домом так и явился на свет покосившимся и с зелеными лишаями на крыше.
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу.
Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию
бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
Вся площадь изрезана оврагами; в одном на дне его стоит зеленоватая жижа, правее — тухлый Дюков пруд, куда, по рассказу
бабушки, дядья зимою бросили в прорубь моего
отца.
— Ты будешь похож на
отца, — сказала она, откидывая ногами половики в сторону. —
Бабушка рассказывала тебе про него?
Невидимо течет по улице сонная усталость и жмет, давит сердце, глаза. Как хорошо, если б
бабушка пришла! Или хотя бы дед. Что за человек был
отец мой, почему дед и дядья не любили его, а
бабушка, Григорий и нянька Евгенья говорят о нем так хорошо? А где мать моя?
— Может, за то бил, что была она лучше его, а ему завидно. Каширины, брат, хорошего не любят, они ему завидуют, а принять не могут, истребляют! Ты вот спроси-ка
бабушку, как они
отца твоего со света сживали. Она всё скажет — она неправду не любит, не понимает. Она вроде святой, хоть и вино пьет, табак нюхает. Блаженная, как бы. Ты держись за нее крепко…
— Мачеха меня не любит,
отец тоже не любит, и дедушка не любит, — что же я буду с ними жить? Вот спрошу
бабушку, где разбойники водятся, и убегу к ним, — тогда вы все и узнаете… Бежим вместе?
Всё меньше занимали меня сказки
бабушки, и даже то, что рассказывала она про
отца, не успокаивало смутной, но разраставшейся с каждым днем тревоги.
— А помнишь,
отец, — снова говорит
бабушка, — как после большого пожара…
Я был тяжко болен, — только что встал на ноги; во время болезни, — я это хорошо помню, —
отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его заменила
бабушка, странный человек.
Меня держит за руку
бабушка — круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся черная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери, дрожит вся и дергает меня, толкая к
отцу; я упираюсь, прячусь за нее; мне боязно и неловко.
Впоследствии из рассказов
бабушки я узнал, что мать приехала как раз в те дни, когда ее братья настойчиво требовали у
отца раздела имущества.
Мне страшно; они возятся на полу около
отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня на полу; не однажды мать вставала на ноги и снова падала;
бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок.
Он был словно безумен, всё время обеда говорил о боге, о нечестивом Ахаве, о тяжелой доле быть
отцом —
бабушка сердито останавливала его...
Нет, дома было лучше, чем на улице. Особенно хороши были часы после обеда, когда дед уезжал в мастерскую дяди Якова, а
бабушка, сидя у окна, рассказывала мне интересные сказки, истории, говорила про
отца моего.
— Отчего беспокоится
отцова душа? — спрашивал я
бабушку.
Они рассказывали о своей скучной жизни, и слышать это мне было очень печально; говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о многом детском, но никогда ни слова не было сказано ими о мачехе и
отце, — по крайней мере я этого не помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к
бабушке и спрашивал ее о забытом. Это всегда было приятно ей.
Когда гроб матери засыпали сухим песком и
бабушка, как слепая, пошла куда-то среди могил, она наткнулась на крест и разбила себе лицо. Язёв
отец отвел ее в сторожку, и, пока она умывалась, он тихонько говорил мне утешительные слова...
Бабушка определила молодого Райнера в женевскую гимназию и водила его по воскресеньям в дом к Джемсу Фази, но, несмотря на то, он через год вернулся к
отцу ультраклерикальным ребенком.
Отцу было не до сына в это время, и он согласился, а мать была рада, что
бабушка увезет ее сокровище из дома, который с часу на час более и более наполнялся революционерами.
Правду сказать, настоящим-то образом разгавливались
бабушка, тетушки и
отец: мать постничала одну Страстную неделю (да она уже и пила чай со сливками), а мы с сестрицей — только последние три дня; но зато нам было голоднее всех, потому что нам не давали обыкновенной постной пищи, а питались мы ухою из окуней, медом и чаем с хлебом.
Бабушка с искренними, радостными слезами обняла моего
отца и мать, перекрестилась и сказала: «Ну, слава богу!
Бабушка с тетушками осталась ночевать в Неклюдове у родных своих племянниц; мой
отец прямо с похорон, не заходя в дом, как его о том ни просили, уехал к нам.
Мать постоянно отвечала, что «госпожой и хозяйкой по-прежнему остается матушка», то есть моя
бабушка, и велела сказать это крестьянам; но
отец сказал им, что молодая барыня нездорова.
Там был полуразвалившийся домишко, где жили некогда мой дедушка с
бабушкой, где родились все мои тетки и мой
отец.
Понимая дело только вполовину, я, однако, догадывался, что маменька гневается за нас на дедушку,
бабушку и тетушку и что мой
отец за них заступается; из всего этого я вывел почему-то такое заключение, что мы должны скоро уехать, в чем и не ошибся.
Сестрица с маленьким братцем остались у
бабушки;
отец только проводил нас и на другой же день воротился в Багрово, к своим хозяйственным делам.
Бабушка, беспрестанно со слезами вспоминая дедушку, кушала довольно; она после обеда, по обыкновению, легла уснуть, а мать и
отец принялись распоряжаться своим помещением в доме.
Бабушка очень неохотно, хотя уже беспрекословно, отпускала нас и взяла с
отца слово, что мы к Покрову воротимся домой.
Отец с досадой отвечал: «Совестно было сказать, что ты не хочешь быть их барыней и не хочешь их видеть; в чем же они перед тобой виноваты?..» Странно также и неприятно мне показалось, что в то время, когда
отца вводили во владение и когда крестьяне поздравляли его шумными криками: «Здравствуй на многие лета,
отец наш Алексей Степаныч!» —
бабушка и тетушка, смотревшие в растворенное окно, обнялись, заплакали навзрыд и заголосили.